Книга: Общее языкознание - учебник

род­ному и иностранному языку.

ВНУТРЕННЯЯ РЕЧЬ

Язык может входить в интеллектуальный акт, акт деятельно­сти, на разных его

этапах, в разных фазах. Во-первых, речевым может быть планирование действий,

причем сами планируемые действия могут быть и речевыми и неречевыми. В этих

двух слу­чаях характер планирования совершенно различен. В первом случае это

программирование речевого высказывания без пред­варительного формулирования

плана средствами языка; во втором — это именно формулирование плана действий в

речевой фор­ме. Эти две функции речи в планировании деятельности нельзя

смешивать, как это иногда делается7

: по-видимому, в таком сме­шении играет значительную роль то, что и то, и другое

планиро­вание нередко называется одинаково «внутренней речью».

Во-вторых, речевыми могут быть сами действия. При этом соотношение речевых и

неречевых действий в интеллектуальном акте может быть очень различным. Это

различие может быть опять-таки двояким: во-первых, указанное соотношение

может меняться за счет изменения длины речевого высказывания при тождестве

остальных компонентов акта деятельности; во-вторых, за счет удельного веса

речевых действий в акте деятельности в целом, т. е. в результате изменения

структуры этого акта.

В-третьих, речевым может быть сопоставление полученного результата с

намеченной целью. Это происходит в тех случаях, когда акт деятельности

достаточно сложен, обычно — когда интел­лектуальный акт носит целиком или

почти целиком теорети­ческий характер (как это нередко бывает в деятельности,

например, ученого).

Наиболее типичной функцией речи в деятельности является первая функция —

использование речи в планировании дейст­вий, в особенности неречевых.

Существуют специальные мето­дики, позволяющие изучать эту функцию речи даже в

тех (наи­более частых) случаях, когда речь является внутренней.

Наиболее<335> известна методика электрофизиологического исследования

скры­той артикуляции, разработанная и применяемая московским психологом А. Н.

Соколовым (см. в особенности [74; 75; 77]). Ему удалось показать, что наиболее

сильная электрофизиологи­ческая активность органов артикуляции связана «с

вербальным фиксированием заданий, логическими операциями с ними, удер­жанием

промежуточных результатов этих операций и формули­ровкой ответа «в уме». Все

эти факты особенно отчетливо высту­пают при выполнении трудных, т. е.

нестереотипных и многоком­понентных заданий, как, например, при решении

арифметиче­ских примеров и задач в несколько действий, чтении и переводе

иностранных текстов лицами, слабо владеющими данным язы­ком, при перефразировке

текстов (изложении их «своими словами»), запоминании и припоминании словесного

материала, письменном изложении мыслей и т. п. — то-есть в тех случаях, когда

выполняемая умственная деятельность связана с необхо­димостью развернутого

речевого анализа и синтеза...» [74, 178]. Напротив, редукция мускульных

напряжений речевого аппарата возникает «в результате: 1) обобщения умственных

действий и образования на этой основе речевых и мыслительных стереоти­пов,

характерных для «свернутых умозаключений», 2) замеще­ния речедвигательных

компонентов другими компонентами ре­чи (слуховыми — при слушании речи и

зрительными — при чте­нии), 3) появления наглядных компонентов мышления...»

[74, 178].

Существуют и другие исследования, показывающие, как часто во внутренней речи

собственно речевые компоненты под­меняются слуховыми, зрительными и т. д. Н.

И. Жинкин осущест­вил, пользуясь весьма простой методикой (испытуемые в

процес­се решения задачи должны были постукивать рукой по столу в заданном

ритме), очень интересный эксперимент. Оказалось, что в большинстве случаев

(примерно тогда же, когда происхо­дит редукция мускульных напряжений)

постукивание не мешает внутренней речи, т. е. внутренняя речь переходит на

другой код, по своей природе субъективный — код образов и схем [20; 22].

Специально природе этих вторичных образов (образов-мыслей), возникающих как

следствие уже произведенного в речевой фор­ме анализа и синтеза признаков

предмета или явления, посвяще­на работа М. С. Шехтера [89].

В упомянутых здесь работах Н. И. Жинкина по внутренней речи анализируется

случай, пограничный между собственно внут­ренней речью и планированием речевого

действия (внутренним программированием высказывания). Испытуемому даются

гото­вые слова, и он должен из них составить осмысленное высказы­вание. Здесь

общим с внутренней речью является то, что перед испытуемым стоит задача

оперировать с уже готовыми речевыми элементами, а не «порождать» их

самостоятельно. Однако есть и момент, общий с планированием речевого действия,

а именно —<336> необходимость на определенном этапе решения задачи

«догадаться о грамматической конструкции фразы» [90, 121], т. е. построить «в

уме» модель фразы. В целом, однако, этот случай ближе к внут­ренней речи.

Исследований же, посвященных планированию ре­чевых действий в чистом виде,

практически не существует ввиду крайней методической сложности и отсутствия

сколько-нибудь общепринятой модели такого планирования, которая могла бы быть

взята за основу. Единственными работами, где эта проблема ставится, являются

классическая книга Выготского «Мышление и речь» и недавно переведенная на

русский язык книга Дж. Миллера, Ю. Галантера и К. Прибрама [16; 53]. Авторы

последней считают, что нормально существуют два «Пла­на» высказывания:

«моторный План предложения» и иерархи­чески более высокий «грамматический

План», т. е. «иерархия грам­матических правил образования и перестановки слов».

Однако и у них нет четко разработанной модели этих «Планов». Тем не ме­нее

самая идея предварительного программирования речевого выс­казывания в настоящее

время признана большинством исследо­вателей.

Еще более неясным является вопрос о том, как осуществля­ется планирование

внутренней речи. В том, что такое планиро­вание имеет место, нет оснований

сомневаться; ведь внутренняя речь не что иное, как речевое высказывание, хотя

и сильно ре­дуцированное и имеющее специфическую структуру. Но, насколь­ко

нам известно, в научной литературе отсутствуют какие-либо указания на этот

счет; по всей -видимости, внутренняя речь раз­вертывается стохастически, то-

есть порождение ее не требует предварительного планирования, но каждое

предыдущее звено вызывает появление последующего.

В этой связи возникает интересная проблема первичности «лексемного

синтаксиса»[41, 198 и след.]. Дело в том, что в спон­танной мимической речи

глухонемых, а также в автономной ре­чи детей, в речи нормальных детей в

определенный период и т. д. существует единая модель построения высказывания,

отмечен­ная еще Вундтом, S — (At) — О — (At) — V — (Part). Эта модель в

известной мере отражается также и в построении обычной (зву­чащей) речи,

обычно в тех языках, где морфемика играет отно­сительно незначительную роль.

Не исключено, что эта модель и есть модель построения высказывания во

внутренней речи, а переход от внутренней речи к внешней осуществляется за

счет своеобразного морфосинтаксического алгоритма, формирующего­ся у ребенка

вместе с усвоением им грамматической системы язы­ка. Впрочем,

экспериментально изложенное здесь предположение не проверено.

Но надо сказать, что изложенная здесь гипотеза о внутренней речи как линейной

структуре восходит к идеям Л. С. Выгот<337>ского, трактовавшего

внутреннюю речь как сочетание смыслов

8. А эти идеи встречают среди многих современных советских психоло­гов

бурный, хотя и не всегда обоснованный протест. Так, например, киевский психолог

А. Н. Раевский решительно заявляет, что «внутренняя речь — это речь, отличная

от внешней речи не по своей природе, а лишь по некоторым внешним структурным

признакам. Нужно совершенно отбросить попытки видеть в ней речь со своими

особыми синтаксическими правилами, отличными от обычной речи, и в особенности

видеть в ней процесс, в котором слово, как форма выражения мысли и форма ее

осуществления, умирает и сохраняется только семантическая сторона слова

(Выготский). Дело в том, что слово в речи не может существовать вне его речевой

формы, вне его говорения» [67, 45—46]. Едва ли последняя из цитированных фраз

способна опровергнуть концеп­цию Выготского, как не могут ее опровергнуть и

демагогические ссылки на И. М. Сеченова и И. П. Павлова. Во всяком случае, ни

А. Н. Раевский, ни другие авторы, писавшие после Выготского о структуре

внутренней речи (см. [66]), не смогли противопоста­вить его концепции никакой

иной.

В одной из своих недавних статей Н. И. Жинкин выдвинул мысль о специфическом

«языке внутренней речи», каковым явля­ется, по его мнению, предметно-

изобразительный код, причем «язык внутренней речи свободен от избыточности,

свойственной всем натуральным языкам. Формы натурального языка опреде­лены

строгими правилами, вследствие чего соотносящиеся эле­менты конкретны, т. е.

наличие одних элементов предполагает появление других, — в этом и заключена

избыточность. Во внут­ренней же речи связи предметны, т. е. содержательны, а

не фор­мальны, и конвенциональное правило составляется ad hoc лишь на время,

необходимое для данной мыслительной операции» [23, 36]. Таким образом, Н. И.

Жинкин возвращается к основной идее Выготского.

СЕМАНТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ПОРОЖДЕНИЯ РЕЧИ

Проблема психологического «устройства» речевых действий распадается на две.

Первая из этих «подпроблем» — природа, развитие и методы исследования

семантической стороны слова. Вторая — природа, развитие и методы исследования

формальной стороны слова — прежде всего грамматики, а поскольку

граммати­ческое оформление происходит в рамках высказывания, то эту

подпроблему можно охарактеризовать и как вопросе граммати­ческой структуре

высказывания. Соответственно и будет построе­но наше дальнейшее изложение:

настоящий раздел будет посвя­щен механизмам, «обслуживающим» семантику,

следующие — механизмам, «обслуживающим» грамматику.

Не только для психолога или психолингвиста, но и для линг­виста сейчас

является аксиомой различие предметной отнесеннести слова и его значения.

Однако характер этого различия отнюдь не очевиден.

Что такое предметная отнесенность слова? Это потенциальная возможность отнесения

слова к определенному предмету или явлению, констатация того факта, что данный

предмет входит в класс предметов, обозначаемых данным словом. Так, можно

«отнести» слово стол к тому столу, за которым пишется эта стра­ница.

Однако «отнесение» соответствует лишь одному из трех компонентов связи значения

[90, 65—66], а именно — функции метки (знак — обозначение предмета как целого

со всеми его выявленными и невыявленными свойствами). Остаются еще два: функция

абстракции (предметы А, В, С тождественны водном определенном отношении: знак

обозначает это общее свойство) и функция обобщения (знак как обозначение класса

предметов).

Однако это отличие предметной отнесенности от значения носит, так сказать,

логический или металингвистический характер. Психологическую же. специфику

значения в свое время прекрас­но охарактеризовал Л. С. Выготский, указавший,

что оно — «единство обобщения и общения, коммуникации и мышления» [15,

51—52]. Иначе говоря, мы обозначаем словом то и настолько, что и насколько

представляет интерес с точки зрения потребностей общения. А с точки зрения

потребностей общения представляет интерес, конечно, в первую очередь то, что

соответствует коллективному опыту человечества в целом или опыту отдельного

человеческого общества (народа, языкового коллектива), т. е. человек

обозначает словами в окружающем его мире те элементы, которые так или иначе

включены в практи­ческую деятельность общества.

Другой вопрос — что обозначать их он может по-разному, в зависимости от

условий общения. В этой связи можно обратиться к понятиям «символического

поля» и «указательного поля» у К. Бюлера [41, 182—183; 95, 149], показавшего,

что для психо­логической характеристики значений некоторых слов любого языка

достаточно непосредственной коммуникативной ситуации (например, местоимения),

в то время как другие можно интерпре­тировать, только привлекая

дополнительный контекст.

Употребляя в речи слово, мы можем иметь две совершенно различные с

психологической стороны ситуации. Одна из них<339> есть ситуация

потенциального употребления слова, когда мы не имеем налицо реального предмета,

обозначаемого этим словом. Другая — ситуация актуального употребле­ния того же

слова относительно определенного предмета. Ср. Человек — это звучит гордо

или всякий человек на это способен, с одной стороны, и вошел высокий

человек в сером костюме — с дру­гой. Это различие было отмечено А. А.

Брудным, предложив­шим ввести понятие «семантического потенциала» и

противо­поставлять друг другу два «семантических состояния» слова —

внеситуативное, или системное, и ситуативное [10]

9. Соответ­ственно различную роль играют в этих случаях вербальный контекст

и реальная ситуация. Психологическая реальность различия «семантических

состояний» хорошо иллю­стрируется данными об афазии: афатики часто бывают не в

состоя­нии понять слово во внеситуационном его употреблении, хотя ситуативно

они его понимают.

Не вдаваясь в изложение существующих в научной литерату­ре соображений о

природе и механизме действия факторов кон­текста и ситуации, ограничимся

указанием на две существующих концепции. Одна из них принадлежит Б.

Малиновскому, утвер­ждавшему, что в некоторых «первобытных» языках, в

частности в языках Океании, интерпретация речевого высказывания в го­раздо

большей мере определяется прагматическим фактором, «контекстом ситуации», чем

в европейских языках [123, 306 и след.]. Речь для океанийца — это, по

Малиновскому, speech-in­action, речь в действии.

По-видимому, Малиновский не прав в своей характеристике океанийских языков.

Но в принципе в его концепции есть рацио­нальное зерно. Оно заключается в

том, что на ранних этапах развития словесного мышления и речи участие

прагматического компонента, без сомнения, было бульшим, чем на современном

этапе. Некоторые полагают, что можно говорить применительно к определенной

эпохе даже о «суждениях восприятия», основанных на личном опыте говорящего

[65, 50].

Этот термин неудачен, ибо едва ли первобытный человек на­ходился по отношению к

окружающей действительности в поло­жении пассивного субъекта восприятия: он

активно действо­вал в этой действительности. Однако сам факт правдоподобен: в

пользу допущения о «суждениях восприятия» или, как их лучше называть,

«чувственно-практических суждениях» [35, 119— 120], говорят некоторые данные о

пережиточных особенностях мышления, собранные этнографами и психологами у

«первобытных» народов. Так, например, в некоторых племенах нашей Средней Азии в

конце 20-х гг. советский психолог А. Р. Лурия столк­нулся со стариками, которые

избегали делать умозаключения о<340> предметах или явлениях, с которыми

они непосредственно не сталкивались. Исходя из подобных данных, многие

современ­ные психологи склонны говорить о симпрактическом этапе речевого

мышления.

Вторая точка зрения на соотношение ситуации и контекста представлена различными

теориями значения в рамках бихевио­ристской психологии. Все эти теории

характеризуются тем, что понимают значение исключительно прагматиче­ски — как

«ответ», реакцию (Уотсон), потенциальную реакцию (Джекобсон), «опосредствующий

ответ» (Осгуд), «предрасположен­ность поведения» (Стивенс, Браун) и др. По

существу сюда же тяготеют и различные неопозитивистские трактовки значения как

системы действий по определению понятия (Бриджмен), последствий использования

знака (Пирс) и т. д. Ошибочность такого подхода к значению хорошо вскрыл И. С.

Нарский, писав­ший, что «в действительности... действие субъекта, вызываемое

знаком, вторично по отношению к значению: значение образует как бы разрешенный

круг случаев, внутри которого операции субъекта при всех индивидуальных их

различиях соответствуют данному значению» [54, 15—16]

10.

К прагматической стороне проблемы значения имеет самое прямое отношение

проблема значения и смысла слова. Ниже, го­воря о смысле, мы будем опираться

на понимание его школой Л. С. Выготского, и в частности — А. Н. Леонтьева.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 97, 98, 99, 100