Книга: Общее языкознание - учебник
самостоятельных слов в суффиксы наблюдается в истории самых различных
языков. Например, суффикс абстрактных имён существительных -lun в
современном коми-зырянском языке в словах типа pemyd-lun 'темнота', ozyr-lun
'богатство' и т. д. восходит к самостоятельному слову lun 'день'. Сначала
такие словосочетания, как pemyd lun 'темный день', были переосмыслены в
направлении 'нечто темное, темнота', и затем суффикс механически был
перенесен на другие имена существительные.
При названиях лиц и живых существ в языках хинди и урду может употребляться
суффикс lok, восходящий к древнеиндийскому слову loka 'мир, люди'.
Английский суффикс прилагательных -lу, например, night-ly 'ночной' развился
из некогда самостоятельного слова lic, означавшего 'тело, облик, образ'.
Суффикс совместного падежа или комитатива мн. ч. -guim в норвежско-саамском
языке, например, oabbai-guim 'с сестрами' от oabba 'сестра' восходит к
самостоятельному слову kui eme guoibme 'товарищ'
28.
Внутренние противоречия и их характер
Выше были охарактеризованы различные тенденции, направленные на улучшение
языковой техники и сохранение языка в состоянии коммуникативной
пригодности.<262>
Если бы все эти полезно направленные тенденции последовательно и регулярно
осуществлялись, то система технических средств различных языков мира, вероятно,
давно достигла бы идеального состояния. В действительности все тенденции
практически далеко не всегда осуществляются. Но самое парадоксальное состоит в
том, что осуществление одной тенденции может помешать осуществлению другой.
Существует антагонизм тенденций в самом прямом значении этого слова. Так,
например, различные изменения спонтанного и комбинаторного характера нередко
противоречат тенденции к выражению одинаковых значений одинаковыми
средствами. Тенденция к устранению зияния может привести к нарушению чётких
границ между морфемами, ср. др.-греч. §h?rwpoj 'человек', но род. п. ед. ч.
ўn?rиpou из antroposo. После исчезновения интервокального -s- произошло
слияние гласных, в результате чего четкие границы основы утратились. В процессе
словосложения могут образоваться трудные для произношения сочетания звуков,
ср. фин. pддmддrа 'цель', составленное из двух слов рдд 'голова' и mддra 'цель
(собственно мера)', где в двух смежных слогах оказались долгие гласные.
Выравнивание форм по аналогии, способствующее обозначению форм с одинаковым
значением одинаковыми средствами, может привести к омонимии форм.
Строевые особенности языка могут препятствовать исчезновению отживающих в
языке грамматических категорий. Наглядным примером может служить сохранение
категории рода в русском языке. Наличие рода у различных неодушевленных имён
существительных давно не отражает никакого реального содержания, однако
наличие разветвленной системы грамматического согласования по роду в сильной
степени затрудняет процесс исчезновения фактически исчезнувшей категории.
Поскольку каждая тенденция является постоянно действующей, устранение
результатов действия одной тенденции осуществлением другой тенденции не
означает невозможности изменения сложившегося положения в будущем. Так,
например, согласные к, г и х когда-то в славянских языках были
одинаковыми во всех положениях. Позднее перед ± (< oi) они
превратились в ц', з', с'. В древнерусском языке были
возможны такие формы, как в руц±, на дороз±, в кожус± и т. д. при
формах им. пад. ед. ч. рука, дорога, кожух. Таким образом, стремление
к облегчению произношения, выразившееся в комбинаторном изменении согласных,
оказалось идущим в разрез со стремлением к сохранению звукового единообразия.
Действием выравнивания конечных согласных основ по аналогии вариативность основ
была ликвидирована, откуда современные формы на руке, на дороге, в кожухе
и т. д.<263>
Случаи полезного взаимодействия процессов
Констатируя наличие противоречий в процессах исторического развития языка,
нельзя, однако, забывать о том, что могут быть случаи, когда направленность
одного процесса помогает осуществиться другому процессу. Так, например, в
народной латыни VII в. н. э. в 1-м склонении в именительном падеже
множественного числа наравне с формой на -ае стали употребляться формы
на -as по аналогии с формой винительного падежа:
Ед. ч. | им. п. вин. п. | terra > terra terram > terra | Мн. ч. | им. п. вин. п. | terrae > terras terras > terras29 |
Процесс выравнивания по аналогии в данном случае облегчался тем, что форма
винительного падежа множественного числа имела более чёткое морфологическое
строение по сравнению с формой именительного падежа того же числа.
Благоприятствующим фактором могло оказаться также возможное переразложение
основ. Исчезновению дательного падежа в истории греческого языка в немалой мере
способствовало устранение различия между долгими и краткими согласными и
отпадение конечного п, в результате чего формы обоих падежей стали
омонимичными.
ВОЗМОЖНОСТЬ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ИЗМЕНЕНИЙ В РЕЗУЛЬТАТЕ
СОВОКУПНОГО ДЕЙСТВИЯ ВНЕШНИХ И ВНУТРЕННИХ ФАКТОРОВ
В истории различных языков можно найти немало случаев, когда различные языковые
изменения происходят в результате совокупного действия внешних и внутренних
факторов. Так, например, в новогреческом языке исчез инфинитив, существовавший
некогда в древнегреческом. То, что раньше выражалось инфинитивом, стало
выражаться описательно путем употребления союза nў (из др.-греч. †na 'чтобы'),
сочетаемого с формами конъюнктива, фактически совпавшими с обычными формами
настоящего времени изъявительного наклонения, ср. др.-греч. ™?љlwgrЈfein 'я
хочу писать', совр. греч. Κlw n¦ gr£fw. Процесс исчезновения
инфинитива происходил и в других балканских языках (в болгарском, албанском и
румынском). Несомненно, новогреческий язык испытывал какой-то внешний импульс.
Однако и в самом новогреческом языке происходили внутренние процессы,
создавшие благоприятные условия для исчезновения инфинитива. Конечное п
отпадало, а дифтонг ei стягивался в i. По этой причине древнегреческий
инфинитив на -ein, например, ferein 'носить', должен<264> был бы принять
форму feri, которая полностью совпала бы с формой 3-го л. ед. ч. наст. врем.
'он несёт'.
Как известно, ударение в древних германских языках падало на первый слог.
Изменение характера ударения вызывало ослабление конечных слогов.
Ослабленная флексия постепенно исчезала, что привело к развитию аналитических
конструкций. Было, однако, подмечено, что английский язык ранее других
языков теряет остатки синтетических форм и наравне с датским даёт наиболее
чистый образец аналитического типа. Исландский язык по сравнению с другими
германскими языками развил аналитические элементы в гораздо меньшей степени,
так что об исландском языке трудно говорить как о языке аналитического типа.
фактически в отношении языкового строя современный исландский язык мало чем
отличается от языка Эдды. Можно предполагать, что эти особенности в развитии
двух германских языков возникли не без участия внешних факторов. Исландский
язык, развивающийся совершенно изолированно благодаря географическому
положению самой Исландии, сохраняет в основном состояние древнейших
германских письменных памятников. Развитие аналитических конструкций не
достигает в нем той степени, которая наблюдается в английском; синтетические
формы сохраняются в прежнем виде.
По иному обстояло дело в истории английского языка. Впервые, еще, в IX веке,
английский язык, в особенности его северные диалекты, непосредственно
сталкивается с языком завоевателей датчан. В эпоху завоевания Англии
норманнами английский язык имел тесные контакты с французским языком.
Очевидно, эти контакты и ускорили развитие аналитического строя в английском
языке [15, 29—30].
Любопытно отметить, что болгарский язык, являющийся единственным языком
аналитического строя в семье славянских языков, также имел различные
контакты с другими языками.
Уральский аблатив, характеризовавшийся суффиксом -ta, превратился в финском
языке в особый падеж партитив, обозначающий часть какого-нибудь предмета,
например, ostan kilon voita 'куплю кило масла'. Спорадические случаи
превращения аблатива в партитив отмечены также в мордовском языке, ср.
эрзя-морд. чай-де симемс 'попить чаю' и т. д. Возникновение партитива в
финском и отчасти в мордовском языках имело благоприятную почву, поскольку
партитивное значение могло легко возникнуть на базе аблативного значения. Ярким
примером возможности такого развития может служить родительный партитивный в
русском и других славянских языках, ср. русск. кило хлеба. Родительный
падеж в славянских языках исторически восходит к аблативу.
Было обнаружено, что значение финского партитива в известной степени напоминает
значение родительного падежа в бал<265>тийских языках. Не исключена
возможность того, что во время контактов предков современных финнов с
балтийскими народами в ту эпоху, когда они находились на южном берегу Финского
залива, влияние балтийских языков послужило стимулом для возникновения в
прибалтийско-финских языках партитива.
Таким образом, явление, которое первоначально было внутренним, испытало
воздействие иноязычного влияния и приняло специфическую форму выражения.
К ВОПРОСУ О СИСТЕМНОМ ХАРАКТЕРЕ ЯЗЫКОВЫХ ИЗМЕНЕНИй
Рассматривая проблему, касающуюся соотношения двух таких понятий, как система
и диахрония, системность и языковые изменения, следует отметить прежде всего
ее недостаточную изученность. Отчасти это может быть объяснено тем, что
структурные исследования носили вплоть до недавнего времени преимущественно
синхронный характер и что историческая проблематика отходила в этих
исследованиях на задний план. Отчасти это обстоятельство можно связать также
с тем, что и самый круг вопросов, затрагиваемый в диахронических
исследованиях структурного порядка, был достаточно специален и в принципе
отличался от того, который определял подобные исследования в традиционной
лингвистике. Диахронические изыскания представляли собой в значительной мере
исследования по фонологии, которые нередко предлагали «не столько новые
принципы объяснения звуковых изменений, сколько лишь принципы классификации и
реинтерпретации звуковых изменений в структурных терминах» [10, 85—86] (ср.,
например, понятия фонологизации, дефонологизации и трансфонологизации у
пражских лингвистов, понятия расщепления и слияния фонем у американских
структуралистов, понятие лакун или пустых клеток в фонологической системе и
понятие различительного признака как единицы изменения у А. Мартине и др.).
При освещении названной проблемы на современном уровне целесообразно, по-
видимому, подойти к ней расчлененно, разграничивая по крайней мере три
разных комплекса проблем, из которых первый относится к определению
характера языковых изменений, второй — к определению места изменений разного
типа в той целостности, которую образует язык на протяжении всей истории
своего существования и, наконец, третий связан с анализом причин языковых
изменений.
Основоположник современного структурализма Ф. де Соссюр, как известно, полностью
отрицал системный характер диахронических преобразований. По его определению,
для любого отдельного состояния языка типичны отношения, связывающие
сосуще<266>ствующие элементы языка и образующие систему; напротив, для
характеристики языка в историческом плане важны иные отношения, не
воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием. Наблюдаемые между
элементами, сменяющими друг друга, они системы не образуют [69, 103]. Признание
беспорядочности, хаотичности и случайности исторических изменений,
унаследованное соссюрианцами от младограмматиков, обесценивало в их глазах
результаты диахронических исследований: исторический материал оказывался,
якобы, неподходящим источником для изучения языка как системы. Положение
Соссюра о «частном характере» диахронических фактов, не образующих системы
[69, 101], получило распространение и за пределами женевской школы и было
поддержано, например, глоссематиками. С другой стороны, оно вызвало резкую
критику со стороны представителей Пражского лингвистического кружка, которые
уже в своих Тезисах подчеркнули, что диахронии и синхронии в равной мере присущ
системный характер [10, 50—52; 39, 145]. «Было бы нелогично утверждать, —
писали составители Тезисов, — что лингвистические изменения — не что иное, как
разрушительные удары, случайные и разнородные с точки зрения системы...
диахроническое изучение не только не исключает понятия системы и функции, но,
напротив, без учета этих понятий остается неполным» [72, 18].
Признание системного принципа организации диахронических явлений повлекло за
собой, как мы уже говорили выше, радикальный пересмотр задач исторической
лингвистики. Он был связан прежде всего с тем, что «... в структурном
языкознании речь идет об определении некоторой модели, способной отражать
целый класс языковых явлений, дающей возможность предусмотреть, что будет с
теми или иными элементами, если данный изменить определенным образом» [76,
78]. Сторонники этой точки зрения полагают, что структурная лингвистика
открывает новые страницы в исторических исследованиях и в том отношении, что
она позволяет обнаружить самые общие закономерности в развитии языков путем
установления (и сокращения) числа допустимых переходов от одного состояния к
другому [76, 78]. В такой постановке вопроса уже содержится, собственно, и
принципиальный ответ на вопрос о том, системны ли наступающие сдвиги и
образуют ли они сами некую определенную систему. Естественно, что хаотические
и случайные изменения непредсказуемы и установить на их основе какие бы то
ни было закономерные переходы было бы попросту невозможно. В то же время,
безусловно, в вопросе о степени подобной предсказуемости остается еще много
спорного и неясного.
Из указанного тезиса о системности диахронии вытекала и определенная новая
методика изучения языковых изменений: их интерпретация стала означать прежде
всего рассмотрение изме<267>нения как динамического компонента системы,
т. е. исключительно с точки зрения его роли в организации целого. Задачи
диахронической фонологии формулировались, например, как анализ функциональных
сдвигов, происшедших в системе, и основой этой дисциплины стали два ведущих
принципа: 1) ни одно звуковое изменение не может быть понято без обращения к
системе; 2) каждое изменение в фонологической системе является целенаправленным
[10, 84]. Уже в начале 30-ых годов Е. Д. Поливанов, комментируя работы Р.
Якобсона по диахронической фонологии, писал: основное требование у Р. Якобсона
заключается в том, что ни одно звуковое изменение «не должно и не может
рассматриваться изолированно, без связи с данной фонетической системой в целом,
ибо предметом исторической фонетики являются не отдельные изменения единичных
звуков языка..., а именно эволюция последовательно сменяющих друг друга (от
поколения к поколению) систем фонетических представлений» [56, 135—136]. Из
этого следовало, что объяснение единичного факта возможно лишь на фоне общего —
целостной системы. Но как раз подобных представлений о конкретном содержании
понятия системы во многих случаях и недоставало. Иначе говоря, исходное
данное, по отношению к которому следовало бы, согласно общим требованиям
лингвистического анализа, производить оценку частных изменений, оставалось
зачастую весьма расплывчатым.
«Не отдельные изменения приводят к изменению системы в целом, — подчеркивает С.
Д. Кацнельсон, — а наоборот, история системы, обусловленная присущими ей
противоречиями, определяет историю отдельных фрагментов системы, в том числе и
отдельных звуков» [30, 15]. Но ведь для того, чтобы восстановить историю
системы и представить себе систему как таковую, нам необходимо обратиться
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 97, 98, 99, 100
|