Книга: Общее языкознание - учебник

устанавливающемся в про­цессе самообучения, оба языка формируют в сознании

говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка

имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае

языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и

приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами

выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с

двумя терминами» (langue mixte а deux termes)

36. Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых

контактов, происходящих в условиях высокого уровня образова­ния и культуры [62,

59—65; 86, 47—52].

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понима­ния механизма

языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание

процесса контакта в виде моделей<287> обучения с направленностью на

«обучаемого», поскольку по край­ней мере одна из контактирующих сторон обучает

другую понима­нию языка и говорению на нем [61, 124—126].

В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия

языковых контактов — заимствование от­дельных языковых элементов (усвоение

большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом

ши­роком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В

последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из

различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения

типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения

Эква­дора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического по­бережья

Бразилии). В отличие от него языковые заимствования с необходимостью

предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике

сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных

язы­ковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в

действительности оба явления встречаются практически достаточно часто [176,

808—809; 177, 3—26]. Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не

столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные

социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется.

Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит

к более или менее полноценному усвоению язы­ка и, следовательно, к языковой

ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других — к

неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так

на­зываемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно

квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При

структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым

«оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на

синтак­сические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют,

например, такие избыточные черты европейских язы­ков, как род, число, падеж у

местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным

словарным инвен­тарем37,

креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования,

поскольку они являются род­ными языками определенных этнических групп в

Вест-Индии, За­падной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то

время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной

сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные

вспомогательные языки типа эспе<288>ранто и идо). В большинстве случаев

эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или

эконо­мических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что

в современной специальной литературе подчеркива­ется не смешанная, а

односторонняя — почти во всех случаях индоевропейская — принадлежность

рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень

их лексической гомогенности) [110, 367—373; 172, 374—379; 174, 509—527].

В последней связи необходимо остановиться на понятии «сме­шанного языка»,

разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений

языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями,

породившими длитель­ную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время

(в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности»

реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к

разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению,

можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л. В.

Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков —

одно из самых неясных в современной линг­вистике». Всю историю сравнительного

языкознания сопровож­дают в этом отношении две резко различных линии. С одной

стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо

противопоставления «смешанных» языков «чистым», представ­ленная именами А.

Шлейхера, У. Уитни, А. Мейе, О. Есперсена, Э. Петровича и мн. др. [132; 140,

82; 145, 12; 150, 127; 175; 199]. С другой стороны, не менее широкое

направление исследований утверждало целесообразность такого

противопоставления: ср. ра­боты Г. Шухардта, Я. Вакернагеля, А. Росетти и мн.

др. [169]; наконец, Л. В. Щерба, различавший простое заимствование и языковое

смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между

обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются [86, 52].

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А. Мейе о том, что

всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется

языковое сознание непрерыв­ной традиции [6, 525; 97; 130; 131, 45—58]. Однако

апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекват­ному

решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее

представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения

смешанности языка. В настоя­щее время одни из них (например, А. А.

Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не

только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие —

если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры,

третьи — если оно привело к ста<289>новлению языка с таким двусторонним

родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают.

Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определе­ния

смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого

количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что

количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической

значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного —

обычно, хотя и не всегда, относительно ограни­ченного — географического ареала

приводят к конвергентному развитию контактирующих языков. В итоге оказалось

возможным постулировать существование языковых союзов (Sprachbьnde),

характеризующихся той или иной общей для входящих в них язы­ков независимо от

их генетических взаимоотношений совокуп­ностью структурно-типологических, а

иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования

ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности структурного

схождения языков, длительное время контакти­ровавших на определенной

территории, высказывалась неодно­кратно и ранее, теория языковых союзов была

впервые разрабо­тана Н. С. Трубецким и Р. О. Якобсоном, ср. [6, 525; 97; 130;

131, 45—58]). Так, среди относительно лучше изученных балканского,

за­падно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского язы­ковых союзов

первый — в составе греческого, албанского, румын­ского, болгарского,

македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков — характеризуется,

например, такими чертами, как разли­чие так называемого «артикулированного» и

«неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива,

функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива,

описа­тельное образование (посредством глагола хотеть) формы буду­щего

времени, построение числительных второго десятка по типу два + на

+ десять и т. п. 38

Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский

язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения,

ука­зывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле

обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических

языковых союзов [74; 130, 120]. В становлении языковых союзов определяющая роль

обычно пред­полагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный

ареал, и значительно реже — за общим для данной тер­ритории языковым

субстратом.<290>

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интер­ференции дает себя знать

качественное различие отдельных струк­турных уровней языка

39.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как

известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У.

Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована

большая часть других контактно обусловленных изменений — фонологи­ческих и

морфологических (исключение составляют синтаксичес­кие), то нетрудно увидеть, к

каким далеко идущим для структу­ры языка последствиям они способны приводить.

По степени фоне­тической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем,

далеко не всегда параллельно, лексические заимствования приня­то разделять на

освоенные и неосвоенные (так называемые Lehnwцrter и Frerndwцrter).

Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно,

оказываются более или менее периферийные категории лексики, например,

отраслевая термино­логия, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или

менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится

открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие

индоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея',

пара 'пуп', reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы

близкородственного ему мегрельского языка, как c ?vali 'кость', |iseri 'шея',

Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные

элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом»

значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря,

особенно для не­которых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается,

например, что средневековые турецкий и персидский литератур­ные языки

насчитывали до 80% арабизмов, корейский — до 75% китаизмов

40. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском

словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места

армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости

лексичес­кой структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее

открытый — по сравнению с другими уровнями структуры — характер, так что

включение нового члена в нее приводит к мини­мальному возмущению существующих

системных отношений (А. Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в

системности).<291>

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии

(впрочем, обычно — неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США

под воздействием семан­тики англ. to introduce, порт. introduzir, ит.

introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить,

пред­ставлять'). С другой стороны, как это ясно видел еще Г. Пауль, именно

через массовые случаи усвоения лексем однотипного строе­ния происходит

заимствование отдельных словообразовательных аффиксов [54, 469]. Так, в

английском языке приобрел продуктив­ность словообразовательный суффикс -ibie,

-able (ср. eatable 'съе­добный', workable 'подлежащий обработке'), который

был вы­членен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable,

agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким

оказывается по языкам и число фразеологи­ческих оборотов: подавляющее

большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи

прямого усвоения вы­ражений из близкородственных языков (ср. старославянские

фра­зеологизмы в русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отно­шении выделяются две

существенно различные стороны — морфо­логия и синтаксис. Если первая из них,

как это постоянно подчер­кивается, характеризуется очень высокой степенью

непроницае­мости, то вторая во многих случаях оказывается весьма

подвер­женной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что

лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового сме­шения (У. Уитни, А.

Мейе, О. Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости»

морфологии. Действи­тельно, наиболее очевидный результат любого сколько-

нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я.

Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив — в упроще­нии морфологии [132,

213; 133, 303—348; 140, 82; 175, 199], кото­рая в своей наиболее яркой форме

характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические

способы вы­ражения значений, как правило, заменяются в результирующей

языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вслед­ствие чего

резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В. Ю.

Розенцвейг, убедительное подтверждение та­кого рода исключения

«идиоматических» (т. е. отсутствующих в од­ном из контактирующих языков)

категорий было получено И. А. Мельчуком в его работах по построению языка-

посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике

должны иметься средства выражения всех значений, привлекае­мых к переводу

языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них

(последние превращаются в лексические) [62, 66].

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в

негативном мнении относительно проницаемости<292> языковой морфологии,

тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе

[58, 496; 67, 208].

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфоло­гических показателей

(новых алломорфов наличных в языке мор­фем), т. е. субстанции, а не самих

структурных единиц [154], ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из

английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из

французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleins и т. д.),

распространение форм арабского, так называемого «ло­маного» множественного

числа в персидском, турецком и отдель­ных других языках Ближнего Востока и

Средней Азии. Достовер­ные случаи, когда в итоге языковой интерференции

происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли

известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстра­ции подобных

изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова

Медного и Беринговом проливе41),

могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену

языка в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно

свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой

системы активно перестраивать­ся. Для иллюстрации возможной гибкости

синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие

соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов

биб­лейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть

передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические

заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную

роль синтаксического калькиро­вания с иностранных языков в языках типа

китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представ­ление о роли языковых

контактов в историческом развитии фоно­логической системы языка, факты,

иллюстрирующие эту роль, да­леко не столь редки, как это имеет место в области

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71, 72, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 85, 86, 87, 88, 89, 90, 91, 92, 93, 94, 95, 96, 97, 98, 99, 100