Изучения эпических произведений малой формы в 5–9 классах на примере рассказов В.П. Астафьева

«Печальный детектив» не продолжение этих произведений, а развитие того устойчивого настроения, которое когда-то и сделало Виктора Астафьева писателем, казалось бы, вопреки складывающейся судьбе. Может быть, кому-то и покажется, что роман «Печальный детектив» слишком жесток, а автор равнодушен к чужому горю и к чужим бедам: с калейдоскопической быстротой рушатся семьи, бросают детей, совершаются всякие, в том числе и тяжелые, преступления, а автор вроде бы остается спокоен.

Писательская зрелость у В. Астафьева наступила чуть-чуть раньше того, как он стал известен взрослому читателю. Ведь начал-то В. Астафьев как детский писатель, о чем теперь почему-то и не говорят и не пишут. Вот они, его первые книги, — все для детей: «Огоньки» (1955), «Васюткино озеро» (1958), «Дядя Кузя, куры, лиса и кот» (1957), «Теплый дождь» (Дет-гиз, 1958), наконец, обобщающая и во многом новая «Зорькина песня» (1960). В этой последней собрано едва ли не все, что написано В. Астафьевым для детей за 1953—1959 годы.

В первой книжке «Огоньки» всего шесть рассказов. Потом В. Астафьев как детский писатель предстанет и шире и богаче, но в этой книге проявилось свое, астафьевское, нечто приметное и своеобразное, на что сразу откликнулись местные критики (И. Цвейтов, А. Ромашов, А. Ожегов). Вместе с издательством они разглядели талант начинающего писателя и вправе этим гордиться. Отмечалось, например, умение видеть природу и живописать ее.

Мальчик заблудился в тайге. Он не новичок, охотник, имеет кое-какой опыт. Побежал за глухарем и потерял «затеси» на деревьях, по которым ориентировался. Один в тайге он провел четыре дня, пока, обессиленный уже, не выбрался на берег Енисея.

Чтобы определить, где он и в каком направлении следует идти, Васютка забрался на дерево и увидел: «Тайга... Тайга... Без конца и края тянется она во все стороны, молчаливая, равнодушная. В Заполярье нет гор, поэтому с высоты тайга кажется огромным темным морем. Небо не обрывается сразу, как это бывает в горах, а тянется далеко-далеко, все ближе прижимаясь к вершинам леса. Облака над головой редкие, но чем дальше смотрит Васютка, тем гуще они, и, наконец, голубые прорехи исчезают совсем. Словно прессованная вата, облака ложатся на тайгу, и она растворяется в них». Точно учтено восприятие мальчика: он попал в беду, ощутил одиночество — и все приобрело вокруг другую окраску, не сравнимую с той, первоначальной, когда он, .весело посвистывая, вошел в тайгу; далеко-далеко тянувшееся небо, лес как темное море, его равнодушие. А потом: чтобы написать о густых, как спрессованная вата, облаках, их прежде надо было увидеть.

Интересно, что отыскивал Васютка, забравшись на дерево? Желтую борозду среди неподвижного зеленого моря, так как полосы лиственного леса тянутся по берегам рек. А выйдешь на берег — скорее встретишь людей. Это Васютке надобно было знать, как и многое другое, что, в конце концов, и спасло его от гибели: как без компаса определить направление, как на земле с ее вечной мерзлотой устроиться спать, как и чем в тайге питаться... И страх испытал мальчишка, и плакал от отчаяния, но все-таки взял себя в руки, вспомнив слова отца и дедушки: «Кормилица, тайга наша, хлипких не любит. Раскиснешь — пропадешь, голову потеряешь — тоже пропадешь». В. Астафьев уловил в своем первом рассказе для детей, пожалуй, самое существенное в опыте писателей — классиков детской литературы: герой должен быть естественным и действенным в создавшихся обстоятельствах, по-своему бороться и достигать победы. Когда Васютка, падая от усталости, оказался на берегу Енисея и «застыл в изумлении и немом восторге» перед могучей рекой, то и мы вдруг испытала это чувство, и мы вместе с героем волнуемся и кричим, увидев рыбацкий бот. Читатель «Васюткина озера» воспринимает какую-то сумму достоверных знаний и проникается уважением к обыкновенным: человеческим качествам Васютки. Именно обыкновенным: он и плакал, и метался, и, сколь бы ни был находчивым Васютка, он не знал, как выяснилось, главного: надо было сидеть на месте, ждать, пока бы его не нашли.

Характерно, что уже в этом рассказе проявились особенности поэтики будущего детского писателя В.Астафьева: отношение к герою, внимание к природе – к тайге, к охоте, к рыбной ловле.

Принято считать: творчество Виктора Астафьева автобиографично. Основания для этого, безусловно, есть. Любое произведение, в сущности, немыслимо вне обстоятельств и событий жизни его автора, даже если оно посвящено исторической теме. Но было бы более чем странно считать образы Ильки Верстакова, Толи Мазова или Вити Потылицына точной копией одного характера — самого писателя, их создавшего. И повести, где действуют эти герои, отличаются одна от другой, и сами герои, воплощающие не одинаковые авторские цели, разные, и если похожи чем-либо, то разве что своей лиричностью.

Цикл рассказов от первого лица о собственном детстве, а точнее, о тех впечатлениях, что им были вынесены из той поры Виктор Астафьев начал писать в 1957 году. И все-таки цикл этих, автобиографических в своей основе, рассказов нельзя назвать автобиографией самого писателя, хотя он и предстает в них как бы центральной действующей фигурой — через него воспринимается окружающий мир. Как-то в интервью В. Астафьев справедливо сказал: «В любом случае герой — это какой-то вымысел. Даже моя бабушка в «Последнем поклоне» — наиболее автобиографическая героиня — не совсем соответствует реальной бабушке». [78,15].

К этому следует добавить, что творчество В. Астафьева не исчерпывается произведениями, в которых бы элемент автобиографичности преобладал или был бы сознательно подчеркнут. Наряду с «Перевалом», «Последним поклоном» и «Кражей» — произведениями явно личностными, есть «Стародуб», «Пастух и пастушка», «Царь-рыба» — повести с вымышленным сюжетом, к которым примыкают и многочисленные рассказы.

Герои В. Астафьева в подавляющем большинстве его современники. Их духовный рост, их переживания и потрясения, естественно, соответствовали жизненному опыту их создателя, но никогда этим опытом не ограничивались, не исчерпывали его, так как входили в литературу эти герои на разных этапах нашей истории и в разные периоды жизни писателя, а потому отражали ту или иную степень понимания Астафьевым людей и событий; по глубине постижения характер Ильки Верстакова несопоставим с Толей Мазовым, да и само время в повестях «Перевал» и «Кража» хронологически не совпадало.

Главными героями рассказов о детстве являются разные люди, открывшие маленькому человеку огромный, невидимый глазу мир человеческих отношений, называемый нами обобщенно духовным миром народа.

Вот кочующий из рассказа в рассказ дядя Левонтий — человек, умеющий заработать трудовую деньгу и умеющий тут же ее с шумом прогулять, а назавтра вновь наброситься на работу...

Память навсегда сохранила многие подробности внешне непутевой жизни дяди Левонтия, но в то же время прочным слоем осели в душе воспоминания о неподдельной доброте этого человека, его сострадание всякому обездоленному. И еще запал на всю жизнь в душу вечный «дяделевонтьевский» вопрос: «Что такое жисть?!» — философский в своей основе, хотя это определение вроде бы и не вяжется с внешне не очень-то затейливым обликом самого дяди Левонтия. И не этот ли вопрос, выражаемый, естественно, в другой форме и в иных жизненных обстоятельствах, мучал самого Виктора Астафьева — писателя, всегда погруженного в поиск. Конечно, не всякого этот вопрос «делает» писателем, но писатель, постоянно к нему не обращающийся, видимо, не может называться писателем.

Детское сердце всегда открыто для радости и счастья, но сам по себе «предмет» или сама по себе «вещь», с которыми связывалось твое представление о счастье или о радости, только тогда становятся настоящими их источниками, когда они сами связываются с теплом человеческой души, «нечаянно» на тебя излившимся.

Бабушка просит внука собрать в лесу земляники и обещает за это привезти ему с рынка пряник «конем». (Рассказ «Конь с розовой гривой».) Внук отправляется в лес за ягодами. Но детство есть детство, и, собрав землянику, ребята «на слабо» съедают ее. Тогда по наущению товарища внук набивает лукошко травой, а сверху присыпает ее ягодами и вручает лукошко бабушке.

Естественно, обман потом раскрывается. «Долго бабушка обличала меня и срамила. Я еще раз раскаянью заревел. Она еще раз прикрикнула на меня.

Но вот выговорилась бабушка. Ушел куда-то дед. Я сидел, разглаживал заплатку на штанах, вытягивал из нее нитки. А когда поднял голову, увидел перед собой...

Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По скобленому кухонному столу, как по огромной земле, с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах скакал белый конь с розовой гривой.

- Бери, бери, чего смотришь? Глядишь, зато еще когда омманешь бабушку...» [43,25].

Вот этот урок естественной педагогики стоит многих назиданий и требований педагогики умышленной, когда как самое справедливое и уместное за каждое «преступление» предполагается неотвратимое «наказание». Правда, бабушка тоже наказала внука, но наказала она его... добротой.

Мудрая бабушка знала, что обращается она к чуткому детскому сердцу и оно поймет не буквальное значение слов, а их нравственный смысл. И потом, через много-много лёт это сердце действительно отзовется: «Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло! А я все не могу забыть бабушкиного пряника — того дивного коня с розовой гривой». [8,30].

В рассказе« Монах в новых штанах» речь вдет о том, как герой мечтал о новых штанах, которые бабушка обещала ему сшить из купленной материи, или, как тогда говорили, мануфактуры. Однако надежды героя долго не сбывались. К намеченным срокам (ко дню рождения, к Первому мая) штаны сшиты не были. А тут бабушка серьезно заболела. Но чуть – чуть только ей полегчало, как она принялась за штаны. «Кроила штаны бабушка целый день, а шить их принялась назавтра. Надо ли говорить о том, как я плохо спал ночь. Поднялся до свету, и бабушка, кряхтя и ругаясь, тоже поднялась...». [8,15].

Наконец, штаны были изготовлены, и разряженный герой отправляется к деду на заимку.

«Большое наше село, длинное. Утомился я, умаялся, пока прошел его из конца в конец и принял на себя всю дань восхищения мною и моим нарядом, и еще тем, что один я, сам иду на заимку к деду». [8,17].

Но радость героя оказалась скоротечной. Благодаря тому же Саньке, который в свое время подбил съесть землянику и положить в лукошко траву, штаны будут перемазаны болотной грязью и испорчены. И дело тут не в штанах, не в приобретенной вещи, а в участливости и доброте тех, кто скрашивал сиротское детство героя. Для мальчишки, живущего без родителей, большее значение имел сам факт проявляемой о нем заботы, нежели результаты этой заботы. Ему важно было утвердиться в своем несиротстве. Это хорошо понимали и бабушка, и дядя Левонтий, да и многие другие — люди с развитым чутьем к справедливости. А о самих штанах герой подумает: «И шут с ними, со штанами, и с сапогами тоже. Наживу еще. Заработаю». Отметим для себя: не «купят еще», а «заработаю».

И пряник — радость, и новые штаны — радость. А тут приехал в село фотограф, чтобы сфотографировать учеников школы первой ступени. Это уже — всеобщая радость. Но в эту же ночь наш герой тяжело заболел и фотографироваться пойти не смог. Горе-то какое! А тут еще прибегает Санька, тот самый Санька, который столько лиха приносит...

«— Ладно! — решительно сказал Санька. — Ладно! — еще решительней повторил он. — Раз так, я тоже не пойду! Все! — И под одобрительным взглядом бабушки Катерины проследовал в середнюю. — Не последний день на свете живем! — солидно заявил Санька. И мне почудилось: не столько уж меня, сколько себя убеждал Санька. — Еще наснимаемся!.. Ништя-а-ак! Поедем в город и на коне, а может, и на ахтомобиле заснимемся! Правда, бабушка Катерина? — закинул Санька удочку». [13,16].

Но в рассказе «Фотография, на которой меня нет» не столько говорится о доброте говорливой бабушки и доброте молчаливого дедушки или дружке Саньке, сколько об учителях школы, которые и пригласили в село фотографа.

«Прошли годы, — будет потом вспоминаться. — Многие годы минули. А я таким вот и помню деревенского учителя — с чуть виноватой улыбкой, вежливого, застенчивого, но всегда готового броситься вперед и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и улучшить людскую жизнь». [13,19].

Когда читаешь книгу «Последний поклон», невольно начинаешь сравнивать далекое детство героя этой книги, скорее в общих чертах типичное для своего времени, нежели исключительное, с детством нынешних ребят. Кого, думаешь, из них удивит, скажем, пряник, даже если он и «конем», кого приведут в восторг новые штаны только потому, что они сшиты из новой материи, или возможность быть сфотографированным? Нынешние мальчишки сами кого хочешь сфотографируют. Детство моего поколения во многом сходно с астафьевским, хотя бы в его «военной» части, когда не только прянику, но и куску хлеба были рады. Интересно, а что же вынесут из своего детства сегодняшние мальчишки и девчонки: неужели только раннее пресыщение или хроническую, ненасытную страсть к новым и новым приобретениям? И что они станут вспоминать через много-много лет с тем же восторгом, с каким вспоминаются сегодня людям старших поколений некоторые эпизоды их детства?

Хотя самоограничение потребностей всегда играло заметную роль в воспитании человека, все же сама по себе идея самоограничения не абсолютна в своих воспитательных функциях. И тем более не можем ее пропагандировать мы, чье детство прошло в ограничениях не по доброй воле, а в силу сложившихся обстоятельств. Да, мы себя во многом ограничивали, вынуждены были ограничивать, но ни в чем не самоограничивали — так уж сложились обстоятельства. Поэтому у нас нет никаких оснований возводить собственное детство в положительный пример самоограничения.

И вот снова и снова возвращаясь к астафьевским рассказам о детстве, вдруг невольно ловишь себя на мысли о том, что не «откупаемся» ли мы порой от детей вещами и не пытаемся ли таким образом иной раз утвердить собственный авторитет в их глазах (и в своих тоже): я, мол, не хуже других и лучше многих, я могу...

Любая вещь бездушна, бездушна по своей природе, но вещь может быть «одухотворена» в процессе духовной жизни людей. Ведь и астафьевскому герою запомнились не все пряники, съеденные им в детстве и не все сношенные им штаны. Ему навсегда врезались в память эпизоды особого духовного контакта, которые в каких-то конкретных случаях могли обрести форму «вещных» отношений, но только форму. Поэтому: «И шут с ними, со штанами...» и «Сколько лет с тех пор прошло! Сколько событий минуло! А я все не могу забыть бабушкиного пряника — того дивного коня с розовой гривой».

Любое произведение писателя окажется автобиографичным, если мы начнем исследовать не только предмет, им изображенный, но и причины, побудившие его изобразить данный предмет. Астафьев обращается к воспоминанию далекой поры детства, чтобы восстановить духовную атмосферу того времени, когда проходило первичное становление характеров его сверстников. Нравственный и гражданский фундамент закладывается именно в детстве, и тут не второстепенное значение имеет, кто, как говорится, при сем присутствовал.

С этими повестями и рассказами о детстве В. Астафьев пришел в детскую литературу, входит теперь в школьные хрестоматии для чтения, а это значит, что творчество В. Астафьева можно отнести к классике XX века. Сегодняшние старшеклассники знают его имя с первых лет ученья, им известно, каким нелегким и в то же время насыщенным самыми яркими впечатлениями было детство писателя.

Виктор Астафьев прошел большую школу литературного мастерства. Он настойчиво учился и у Достоевского, и у Толстого, и у Бунина, но в своей литературной практике он никому не подражает. Следы этой учебы в его произведениях мы обнаружить можем, а вот следов прямой подражательности — нет. Сначала Астафьев упорно искал себя, а найдя себя, он с не меньшим упорством продолжает себя отстаивать, не поддаваясь ни литературным модам, ни сторонним увещеваниям. И астафьевская «неширота», о которой иногда толкуют, свидетельствует вовсе не об однообразии его таланта, а об однородности этого таланта. Все, что вышло из-под пера Астафьева, исследовано им от самых истоков, прочувствовано им лично и легло в его личный духовный опыт. И в этом отношении его творчество действительно очень автобиографично. Астафьев исследует жизнь во всех ее взаимосвязях и в ее постоянном развитии, а не фиксирует лишь внешние ее проявления в тот или другой подходящий случаю момент.

Писатели астафьевского или, как мы прежде назвали, «пропущенного» поколения потому-то и «задержались» в пути, что в начальный период их жизни им достался слишком большой материал и «переварить» его было не так-то просто. Необходимо было время, и те, кто не растерял его даром, пожали богатые, но нелегкие плоды. И не вдруг. Вряд ли эти писатели станут умышленно искать в «запланированных» поездках интересных людей среди случайных попутчиков, хотя в силу природной любознательности они и не обойдут их вниманием. И вряд ли приверженность к оседлому образу жизни встанет на пути их творческого развития. И Виктор Астафьев — лучший тому пример.

ГЛАВА III. СИСТЕМА УРОКОВ ПО ИЗУЧЕНИЮ РАССКАЗОВ В.П. АСТАФЬЕВА В 5 – 9 КЛАССАХ

В своей работе по изучению эпических произведений малой формы мы обращаемся к одному из ярких деятелей современной литературы, писателю с мировым именем, последнему классику современности, как называют его критики – В.П. Астафьеву. Некоторые его произведения включены в программы по литературе в 5-9 классах. "Васюткино озеро" в 5 классе, "Конь с розовой гривой" в 6 классе, «Фотография, на которой меня нет» в 8 классе, «Царь – рыба» в 9 классе.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9