Артюр Рембо

Артюр Рембо

                                         Содержание:

I.                    Подлинный Рембо                                        1- 5 ст.         

II.                 Из мещанского засилья - на волю               5- 12 ст.

III.               Рембо и Парижская коммуна                      12- 17ст.

IV.              Письма ясновидца и "Пьяный корабль"     17-  26ст.

V.                 Предварение символизма                            17- 33ст.

VI.              Путь сквозь ад и прощание с поэзией        33- 37ст.

VII.            Эпилог                                                           37- 39ст.

"На чердаке, куда двенадцатилетнего меня запирали, я постигал этот мир, я иллюстрировал человеческую комедию. Историю я изучал в подвале. На каком-то празднике, ночью, в одном из северных городов я повстречал всех женщин старинных художников. В Париже, в старом пассаже, мне преподавали классические науки. В великолепном жилище, в окруженье Востока, я завершал мое большое творенье, удаляясь в прославленное уединенье. Я разжигал свою кровь. Долг оплачен. Даже думать об этом больше не надо. Я в самом деле из загробного мира, - и никаких поручений."
Артюр Рембо "Жизни”

Рембо и связь двух веков поэзии

                             I. Подлинный Рембо

     В истории французской поэзии Рембо занимает  исключительное  место.  Он

творил в момент, когда задача разрушить  старый  мир  до  основания  во  имя

совершенно нового общества становилась насущнейшей. В своей сфере, в поэзии,

Рембо самозабвенно предался разрушению. Но если уподобить связь поэзии  двух

веков, века XIX и  века  XX,  неустойчиво  взмытой  ввысь  арке,  то  именно

разрушитель Рембо, именно его поэзия, окажется тем срединным,  тем  замковым

камнем, который соединил две половины свода и без которого вся арка  рухнула

бы: вот  он,  Рембо,  -  разрушитель,  удерживающий  на  себе  связь  времен

поэзии...

     Рембо - в действительной жизни - нес в себе  такое  противоречие  между

безмерным  поэтическим  импульсом  и  готовым  прорваться  в  любой   момент

равнодушием к судьбам и  ценностям  поэзии,  каким  Моцарта  ложно  наделяло

воспаленное злодейское воображение пушкинского Сальери, возмущавшегося,  что

"бессмертный  гений"   несправедливо   "озаряет   голову   безумца,   гуляки

праздного". В противоположность гениальному музыканту, жившему ровно на  сто

лет раньше, Рембо  будто  стремился  доказать  и  будто  доказывал,  что  он

"недостоин сам себя".

     Все у Рембо было "не как у людей".  Необыкновенно  ранняя  одаренность:

все "три периода" творчества были им пройдены и завершены в интервале  между

пятнадцатью и девятнадцатью годами. Такое раннее дарование  -  и  не  как  у

Моцарта, в музыке, где творчество меньше связано  с  тяжеловесным  аппаратом

рассудка; не в  благоприятном  семейном  профессиональном  окружении;  не  в

момент триумфа идей Просвещения, когда их освежающее веяние  при  Иосифе  II

продувало  и  габсбургский  агломерат  тюрем,  -   такое   "преждевременное"

дарование легло на плечи Рембо в требующей  рефлексии  поэзии,  и  притом  в

подавляющих условиях мещанского засилия, в постыдные годы Второй империи.  В

семнадцать с половиной лет ему пришлось  встретиться  с  невероятно  трудным

идеологическим  испытанием,   возникшим   в   результате   действий   нового

республиканского правительства, которое  стало  правительством  национальной

измены, а затем в условиях  поражения  Парижской  коммуны  -  с  испытанием,

сделать должные выводы из которого было  по  плечу  лишь  опытным  бойцам  I

Интернационала. Рембо в мае 1871 г. пытался сам решить задачи, с которыми не

справился коллективный опыт  тысячелетий  человеческой  истории.  Отрок-поэт

надеялся сделать из своей поэзии орудие  решительного  преобразования  мира.

Вскоре, однако, наступило разочарование и безжалостный,  честный  расчет  со

всем своим поэтическим прошлым. Осталась лишь надежда хоть самому прорваться

"сквозь  ад",  выйти  из  лабиринта  европейски-христианской  цивилизации  к

некоему воображаемому, не  испорченному  идеей  вины  и  первородного  греха

старому, дохристианскому и доисламскому Востоку.

     Последовал немедленный наивный переход к практическому воплощению  этой

идеи - пешее бродяжничество без гроша в кармане но разным  странам  с  целью

изучить языки, такого же рода  авантюрные  безденежные  плавания,  случайная

работа, вербовочные авансы, дезертирство.

     Затем, при полном пренебрежении известиями о парижской и мировой славе,

с 1880-х годов - десятилетие торговой службы, сначала в распаленном Адене, а

потом в восточной Эфиопии, за краем света дли тогдашнего европейца. Что  это

было? Не то удивительно полное осуществление, не то катастрофический  провал

всех мечтаний и планов.

     Наконец,  мучительная  болезнь,  не  остановленная   ампутацией   ноги;

совершенно  отчужденное  от  всех  людей  одиночество  в  последние  полгода

страданий по Франции; отсутствие диалога с единственным заботившимся о Рембо

человеком - младшей сестрой Изабеллой; полное изнеможение, потеря всех  сил,

кроме воли, требующей - буквально накануне смерти - уже пинай не  возможного

отплытия на Восток.

     А параллельно с этой жизненной трагедией не поэта - не одобренная и  не

запрещаемая, не удостаиваемая внимания бывшего  автора,  хаотическая,  будто

она происходит посмертно, публикация брошенных им,  но,  оказалось,  великих

произведений. Как в "Энеиде", когда герой был в Африке, - рождение Молвы:  и

та "в ночи парит, шумя, вселенной сквозь границы".

     Шумный ночной полет Молвы начален при жизни Рембо в 1880-е годы, но все

значение  поэта  раскрылось  не  символистам  конца  века  и   не   камерным

последователям 1920-х годов. Оно  поистине  раскрылось  шестьдесят-семьдесят

лет спустя. Это произошло практически в годы Сопротивления,  когда  образным

языком, созданным Рембо, претворенным Аполлинером и казавшимся еще недавно -

в 20-е - начале 30-х  годов  -  чем-то  эзотерическим,  заговорила  вставшая

против фашизма французская нация, заговорила устами Элюара, Арагона и других

поэтов, научившихся применять художественную систему Рембо для общенародного

дела. Вслед за этим, с  рубежа  40-50-х  годов,  урок  Рембо  был  по-новому

обобщен в критике и в теоретических работах.

     Раньше значение поэзии Рембо, прозревавшееся вслед за Верленом поэтами,

читателями, критиками, не было уяснено. В сменявшихся разных  высказываниях,

статьях, книгах Рембо выступал мелькающе и бессистемно многоликим.

     Может быть, наибольшим достижением критики до начала  40-х  годов  была

вышедшая в 1936 г. книга "Рембо" молодых тогда исследователей Рене Этьембля,

ныне ветерана университета Сорбонна-III, и Яссю Гоклер, которой давно нет  в

живых, - книга по-юному нигилистическая, отвергшая предыдущие  интерпретации

поэта. Позже, в 1952-1962 гг., Р. Этьембль выпустил  в  трех  книгах  работу

"Миф о Рембо", снявшую с поэзии и с образа поэта  напластования,  наслоенные

За предыдущее полстолетие некомпетентным или  тенденциозным  мифотворчеством

критиков-"рембоведов". Пусть не во всем Этьембль и Гоклер были правы, но они

расчистили поле "рембоведения" ("рембальдистики") для  нового  восприятия  и

новых исследований, которые после лет Сопротивления получили  опору  в  виде

первого упорядоченного издания  Рембо  в  "Библиотеке  Плеяды"  издательства

Галлимара, осуществленного Андре Ролланом де Реневиль и Жюлем Мукэ в 1946 г.

и в ртом классическом виде с некоторыми дополнениями повторявшегося в 1954 и

1963 г.

     При всем разнобое старых интерпретаций ни на кого (даже на  своего  еще

более  горемычного  сверстника  Лотреамона)  не  похожим  Рембо,   казалось,

укладывался в некоторые простые схемы. Этому, возможно, способствовала  сама

его динамичная непоследовательность  и  многоликость  -  и  реальная,  и  та

воображаемая, которая была порождена  долгими  годами  незнания  реалий  его

творчества и жизни.

     Так естественно было связать первый период творчества Рембо (конец 1869

г. - весна 1871  г.,  от  пятнадцати  до  шестнадцати  с  половиной  лет)  с

романтизмом и Парнасом, с Бодлером, Гюго, Банвиллем, ранним Верленом; второй

(лето 1871 г. - весна 1873 г., шестнадцать  с  половиной  -  восемнадцать  с

половиной  лет)  -  с  символизмом;  а  третий  (весна  -  осень  1873   г.,

девятнадцать лет) - с  кризисом  символизма,  с  воздействием  тех  явлений,

которые способствовали распространению ницшеанства, - одним словом, с прямым

давлением на искусство империалистической идеологии. Так складывалась  якобы

"ясная" картина развитии Рембо,  к  тому  же  предварявшая  общие  тенденции

развития французской поэзии конца XIX в., как его в 1930-е годы  понимали  и

изображали (конечно, одни - с плюсом, другие - с минусом) многие французские

исследователи, а у нас, например, Франц Петрович  Шиллер,  автор  советского

довоенного учебника "История западноевропейской литературы"  (2-е  изд.  М.,

1948, т 3).

     Если не тревожить сон главного виновника всей этой путаницы ("...Рембо,

ты недостоин сам себя..."), то нужно признать,  что,  как  это  ни  странно,

больше всех повлиял  на  интерпретацию  поэта  до  1940-1950-х  годов  самый

мещански ограниченный, недальновидный  и  недобросовестный  из  издателей  и

биографов Рембо, его "посмертный зять" Патерн Берришон. Он считал, заодно со

своей  женой  -  Изабеллой   Рембо,   фамильным   правом   подтасовывать   и

фальсифицировать документы, чтобы придать  поэту  "благообразный",  с  точки

зрении семьи, облик.

     Хотя Берришону не доверяли, а с каждым десятилетием его ложь по  частям

рассыпалась в прах, инерция, им возбужденная, действовала, и,  вероятно,  ее

действие не иссякло и поныне. Одно из измышлений Берришона состояло  в  том,

что Рембо якобы стоит рядом с Ницше и выше  его,  так  как  поэт  не  только

самостоятельно выработал теорию "сверхчеловека", но  и  в  противоположность

философу-неудачнику  воплотил  ее  в  жизнь  в  Эфиопии.  Особенно   усердно

фальсифицировался Берришоном  эфиопский  период  жизни  Рембо,  документы  о

котором - письма из Африки - были в руках семьи. Цифры подменялись, и, таким

образом, скромные сбережения, добытые в изнурительных  походах  непрактичным

горе-предпринимателем,  "для  приличия"  по  крайней  мере  утраивались.  Но

Берришону получалось,  что  вечный  ходок  подвизался  как  некий  сказочный

конкистадор в панцире золотых слитков весом более полутора пудов.  По  манию

зятя служба в торговом доме Барде  и  Кo  и  приторговывание  на  свой  риск

менялись местами: Рембо выступал как значительный негоциант. Он оказывался и

влиятельным колониальным политиком, а неудачное во  всех  отношениях,  кроме

впечатления  от  невероятно  трудного,  продолжавшегося  21  месяц,   похода

каравана в 1885-1887 гг. по  опасной,  как  лезвие  меча,  дикой  дороге,  -

предприятие по доставке ружей царю Шоа,  будущему  императору  Менелику  II,

изображалось как взвешенный  политический  акт.  который  был  рассчитан  на

объединение и обновление Эфиопии, готовил ее победу 1895 г над  итальянскими

войсками, соответствовавшую "французским интересам". Нелепое представление о

Рембо-"колониалисте"     частично     обесценило     наиболее      известную

беллетризированную биографию поэта, книгу Ж.-М. Карре "Жизнь  и  приключения

Жана-Артюра Рембо" (русский перевод Бенедикта Лившица. Л., 1927).

     В серьезной, деловой работе Марио Матуччи "Образ Рембо последних лет  в

Африке (по неизданным документам)" {См.: Matucci M.  Le  dernier  visage  de

Rimbaud on Afrique (l'apires des documents ined.ts.  Firenze;  Paris,  1962,

Подлинная картина африканских мытарств Рембо подтверждена Даниэлем  Леверсом

в его издании Рембо в серии "Ле Ливр  де  пош"  (Париж,  1972).}  на  основе

исчерпывающего охвата документов, в  том  числе  и  официальных  итальянских

бумаг 1880-1890 гг., написанных с враждебных  африканской  политике  Франции

позиций,  показана  полная  неосновательность  и  нелепость  утверждений   о

причастности Рембо к колониалистским интригам и работорговле.

     Матуччи   приводит   сделанные   в    печати    признания    английской

исследовательницы Инид Старки в необоснованности ее доводов, порочащих Рембо

{"...Эта гипотеза также не опирается ни на какие документы...  Предположение

относительно торговли рабами исходило  только  от  меня  самой"  (Письмо  И.

Старки  от 30 июня 1939 г. Цит. по: Matucci M. Op.  cit.,  p.  91-92).}.  М.

Матуччи напоминает о письме Рембо домой, в Шарле-Вилль, от  14  апреля  1885

г., таком же красноречивом в воссоздании бедственной жизни Рембо  в  Африке,

как приводимые в нашей книге фотографии. Рембо рассказывает в письме о своей

жизни в Африке: "...я не трачу ни су. Те 3600  франков  (900  руб.  годового

жалования, по 75 руб. в месяц. - Н. Б.), которые я получаю, остаются у  меня

нетронутыми к концу года... Я пью одну только воду, и ее мне требуется на 15

франков в месяц! Я никогда не курю, ношу хлопчатобумажную  одежду;  все  мои

расходы на одежду не составляют и 50 франков в год. Здесь невыносимо трудная

и дорогая жизнь..." {Rimbaud Arthur.  Oeuvres  completes/  Texle  etabli  et

annote par Andre Rolland de Reneville, Jules Mouquel. Paris: Bibliotheque de

la Pleiade, 1954, p. 408-409. (Далее: Р-54).}.

     Причины страсти, приковавшей Рембо к мучившему и губившему его Востоку,

не просты и не до конца понятны. Следуя смыслу последней  воли  обреченного,

останки его надлежало бы поставить на бак  уходящего  на  Восток  корабля  с

выставленной из гроба и  указующей  путь  к  Эфиопии  рукой.  Так,  согласно

легенде, воспетой Низами и поэтами - его последователями, несли  по  империи

гроб Искендера Румского (Александра Македонского)  с  выставленной  разжатой

ладонью, чтобы все видели, что и человек,  обошедший  и  покоривший  столько

стран, не хочет ничего унести с собой в иной мир.

     Как же получилось, что более полувека никем, может быть и Верденом,  до

конца не понятый разрушитель, сам  лишь  проблесками  осознававший,  что  он

творит, оказался - он, его творчество - замковым, скрепляющим камнем  поэзии

двух разделенных глубокой эстетической пропастью столетий?

     Рембо стал крушить французскую поэзию тогда, когда многое в ней  пришло

в ветхость и созрело для разрушения. Как ни велико было  обновляющее  усилие

романтиков 30-х годов и Бодлера, дальше с 1871  г.  прямого  пути  не  было,

несмотря на всю глубину Леконт де Лиля, взвешенность и одушевленность  слова

Эредиа,  виртуозность  Банвилля.  Достигнутое  в  результате   многовекового

развития сплетение французского поэтического слова с  логическим  мышлением,

выразившееся  также  в  жесткости  стихотворных  правил   и   долго   бывшее

плодотворным, превратилось в цепи, начало восприниматься как гарантия  пусть

не буржуазных  понятий,  но  привычных  структур,  стертых  употреблением  в

обиходе буржуазного  мышления.  Появилось  опасение:  пройдет  еще  какое-то

время, и поэтические  образы  уподобятся  кариатидам  на  зданиях  банков  и

изображениям статуй на кредитных  билетах,  -  изображениям,  прекрасным  по

своему греко-римскому происхождению, но безнадежно "заношенным"  в  обществе

XIX в. Становилось понятным, что "устает"  не  только  сталь,  но  и  мрамор

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10