Трагические образы на примере художественных произведений

Получилось как-то так, что мое дело разбирают помимо меня. Все происходило без моего участия. Решалась моя судьба -- и никто не спрашивал, что я об этом ду-маю. Иногда мне хотелось прервать их всех и сказать: «Да кто же, в конце концов, обвиняемый? Это не шутка -- когда тебя обвиняют. Мне тоже есть что сказать!» Но если вдуматься, мне нечего было сказать. Притом, хотя, пожалуй, это любопытное ощущение, когда люди заняты твоей особой, -- оно быстро приедается. Скажем, прокурора я очень скоро устал слушать...»

Прокурор обвиняет Мерсо не столько в самом преступлении, сколько (для про-курора это теперь самое главное) -- в бесчувственности: «И я опять постарался прислушаться, потому что прокурор стал рассуждать о моей душе. Он говорил, что при-стально в нее всмотрелся -- и ровно ничего не нашел, господа присяжные заседате-ли! Поистине, говорил он, у меня вообще нет души, во мне нет ничего человеческо-го, и нравственные принципы, ограждающие человеческое сердце от порока, мне недоступны.

-- Без сомнения, -- прибавил прокурор, -- мы не должны вменять ему это в вину. Нельзя его упрекать в отсутствии того, чего он попросту не мог приобрес-ти. Но здесь, в суде, добродетель пассивная -- терпимость и снисходительность -- должна уступить место добродетели более трудной, но и более высокой, а именно -- справедливости. Ибо пустыня, которая открывается нам в сердце этого человека, грозит развернуться пропастью и поглотить все, на чем зиждется наше общество».

И прокурор прав -- в душе Мерсо действительно пустыня, угрожающая суще-ствованию мира незыблемых для большинства людей ценностей. И, вынося Мерсо смертный приговор, судьи словно бы защищают самих себя от страшного прозре-ния и от утраты смысла собственной жизни. Здесь наиболее показательными явля-ются следующие, отнюдь не случайные в художественном мире повести, сюжетные детали. Достав из стола распятие, следователь размахивает им перед озадаченным Мерсо и дрожащим голосом заклинает этого неверующего снова уверовать в Бога. «Неужели вы хотите, -- воскликнул он, -- чтобы моя жизнь потеряла смысл?» Просьба на первый взгляд столь же странная, как и обращенные к Мерсо мольбы тюремного духовника принять причастие: хозяева положения униженно увещева-ют жертву. И возможная лишь в устах того, кого гложут сомнения, кто догадывает-ся, что в охраняемых им ценностях завелась порча, и вместе с тем испуганно откре-щивается от этих подозрений. «Он не был даже уверен, что жив, -- думает Мерсо о причинах назойливости священника, -- ведь он жил, как мертвец». Избавиться от червоточины уже нельзя, но можно заглушить тоскливые страхи, постаравшись скло-нить на свою сторону всякого, кто о ней напоминает».

Свой смертный приговор Мерсо встречает спокойно -- он к нему готов, как к одной из многочисленных случайностей абсурдного мира. И лишь после вынесе-ния приговора героя-рассказчика приводит в смятение открывшаяся неотврати-мость: мир абсурда, мир бесконечной череды случайностей теперь сменился перед глазами Мерсо миром железной предопределенности: «При всем желании я не мог примириться с этой наглой очевидностью. Потому что был какой-то нелепый разрыв между приговором, который ее обусловил, и неотвратимым ее приближе-нием с той минуты, когда приговор огласили. Его зачитали в восемь часов вече-ра, но могли зачитать и в пять, он мог быть другим, его вынесли люди, которые, как и все на свете, меняют белье, он провозглашен именем чего-то весьма расплыв-чатого -- именем французского народа (а почему не китайского или не немецко-го?), -- все это, казалось мне, делает подобное решение каким-то несерьезным. И, однако, я не мог не признать, что с той минуты, как оно было принято, его дей-ствие стало таким же ощутимым и несомненным, как стена, к которой я сейчас прижимался всем телом». Но постепенно Мерсо удается и эту предопределенность включить в окружающую его картину абсурдного мира, в котором теперь для него остается объективной реальностью единственная данность : «Я уверен, что жив и что скоро умру. Да, кроме этой уверенности у меня ничего нет. Но по крайней мере этой истины у меня никто не отнимет». Здесь уместно будет провести параллель с единственной истиной, которая сохранила свою достоверность для Антуана Рокантена из сартровской «Тошноты»: «Я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и все».

«Я был прав, я и сейчас прав, всегда был прав, -- выкрикивает Мерсо в ответ на призыв к покаянию, -- все -- все равно. Ничто не имеет значения, и я твердо знал, почему... Что мне смерть других, любовь матери, что мне Бог, жизненные пути, ко-торые выбирают, судьба, которой отдают предпочтение, раз мне предназначена одна-единственная судьба, мне и еще миллиардам других избранников. Другие тоже при-говорены к смерти». Раз все мы обречены на смерть, то и жизнь, и все остальное лишено смысла и ничего не значат -- вот философское кредо Мерсо.

Сам Камю в предисловии к американскому изданию «Постороннего» сказал: «В нашем обществе каждый человек, который не плачет на похоронах своей матери, рискует быть приговоренным к смерти». Камю имел в виду, что герой его книги «осужден за то, что он не играет в игру окружающих. В этом отношении он чужд обществу, в котором он живет, он шатается на обочине, в закоулках частной, одино-кой, чувственной жизни». Важно задаться вопросом о том, как именно Мерсо не играет в игру. Ответ прост: он отказывается лгать. Лгать -- это не просто говорить неправду. Это также и прежде всего -- говорить что-то кроме правды и, что касается человеческого сердца, -- высказывать что-то кроме того, что ты чувствуешь. Он го-ворит то, что думает, он отказывается прятать свои чувства, и общество тотчас же чувствует себя в опасности. Его просят, например, сказать, что он сожалеет о своем преступлении, причем высказать это в положенной форме. Он отвечает, что чув-ствует скорее раздражение, чем настоящее раскаяние. И этот оттенок смысла обре-кает его на смерть.

Таким образом, Мерсо является не обломком постигшего общество крушения, а бедным голым человеком, влюбленным в солнце, не оставляющее теней. Далеко не лишенный человеческих чувств, он движим страстью, которая становится глубокой именно из-за невозможности освободиться от нее, -- страстью к абсолюту и правде. Эта правда пока негативна, это правда о нас и о том, что мы чувствуем, но без нее никакая победа над самими собой и над миром будет для нас невозможна. Таким образом, не будет заблуждением читать «Постороннего» как историю человека, ко-торый без всякой героики соглашается умереть за правду. «...В своем герое я попы-тался нарисовать единственно возможного Христа, которого мы заслуживаем -- написал Камю в предисловии к своей работе, -- я говорю это без всякого богохуль-ного намерения, а всего лишь с немного ироничной предрасположенностью, кото-рую автор имеет право чувствовать к герою, которого он создал».

Камю -- мыслитель XX века, он пришел к проблемам абсурда и бунта не только вследствие традиций философской и религиозной мысли, -- крушение моральных норм и ценностей в сознании миллионов европейцев, нигилизм представляют собой факты современности. Конечно, и другие культуры знавали нигилизм как следствие кризиса религиозной традиции, но столь острого кон-фликта, такого разрушения всех устоев история не знала. Нигилизм представ-ляет собой выведение всех следствий из «смерти Бога». Прометеев бунт, герои-ческое «самопреодоление», аристократизм «избранных» -- эти темы Ницше были подхвачены философами-экзистенциалистами. Они являются определяющими в «Мифе о Сизифе» Камю, работе с характерным подзаголовком «Эссе об абсурде» («...речь пойдет о чувстве абсурда, обнаруживаемом в наш век повсюду...»), над ко-торой он работал в 1940--1942 годах.

«Есть лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема, -- говорит Камю -- проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, -- значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все осталь-ное -- имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями -- второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ».

«Если спросят, -- продолжает Камю, -- на каком основании я утверждаю, что это самый важный вопрос, то я отвечу, что это очевидно из действий, которые произво-дит человек. ...Галилей отдавал должное научной истине, но с необычной легкостью от нее отрекся, как только она стала опасной для его жизни. В каком-то смысле он был прав. Такая истина не стоила костра. Земля ли вертится вокруг Солнца, Солн-це ли вокруг Земли -- не все ли равно? Словом, вопрос этот пустой. И в то же время я вижу, как умирает множество людей, ибо, по их мнению, жизнь не стоит того, чтобы ее прожить... Поэтому вопрос о смысле жизни я считаю самым неотложным из всех вопросов».

Если человек добровольно расстается с жизнью, то, вероятно, потому, что созна-ет, хотя бы инстинктивно, что нет никакой глубокой причины для того, чтобы про-должать жить и страдать, что мир чужд и враждебен ему. Мир, который может быть хоть как-нибудь объяснен, -- это наш знакомый, привычный мир. Но если Вселен-ная вдруг лишиться иллюзий и интерпретаций, человек сразу же почувствует себя в ней чужим, посторонним. Его ссылка в этот мир бесповоротна, потому что он ли-шен воспоминаний о потерянной родине и надежды на землю обетованную. Этот разрыв между человеком и его жизнью, между актером и его сценой и есть подлин-ное ощущение абсурда.

Подобно всем философам-экзистенциалистам, Камю полагает, что важней-шие истины относительно самого себя и мира человек открывает не путем научного познания или философских спекуляций, но посредством чувства, как бы высвечивающего его существование, «бытие-в-мире». У Камю таким чувством, характеризующим бытие человека, оказы-вается чувство абсурдности -- оно неожиданно рождается из скуки, перечеркива-ет значимость всех остальных переживаний.

Обычно в нашей жизни мы следуем привычной рутине. «Подъем, трамвай, че-тыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том ритме -- вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос «зачем?». Все на-чинается с этой окрашенной недоумением скуки. Скука является результатом ма-шинальной жизни, но она же приводит в движение сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо бессознательное возвращение в привычную ко-лею, либо окончательное пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо самоубийство, либо восстановление хода жизни».

Обычно, говорит Камю, мы живем, ориентируясь на будущее и спокойно даем времени уносить нас. «Завтра», «позже», «когда у тебя будет положение», «с возра-стом ты поймешь» -- такие слова можно слышать чуть ли не ежедневно. Но насту-пает день, когда человек сознает, что он прошел известную точку на кривой и идет к своему концу. Он принадлежит времени, и по ужасу, охватывающему его, он узнает своего худшего врага. Завтра, ты всегда стремился в завтра, хотя все должно было восставать против этого. Этот бунт плоти есть абсурд.

Еще один шаг, и ощущение чуждости закрадывается в нас. Это происходит, ког-да мы осознаем твердость, плотность мира вокруг нас. Мы чувствуем, до какой сте-пени какой-либо камень чужд нам, с какой силой природа или какой-либо ланд-шафт могут Отрицать нас. В глубине всей ее красоты есть что-то бесчеловечное, и все эти холмы, мягкость неба, очертания деревьев в одно мгновение утрачивают свое иллюзорное очарование и становятся более далекими, чем утраченный рай. Первоначальная враждебность мира через тысячелетия встает перед нами. Эта плот-ность и чуждость мира есть абсурд.

Так возникает чувство абсурда. Человек хочет понять мир, говорит Камю. Но понять мир -- значит привести его к некоторому единству, свести его к человеку, отметить его своей печатью. Если бы человек убедился в том, что окружающий мир, подобно ему самому, способен любить и страдать, он был бы примирен или умирот-ворен. Равным образом ум, стремящийся познать реальность, почувствует себя удов-летворенным, только если он сможет свести ее к мысли. Если бы ему удалось эту мысль, обнаруженную в бесчисленных явлениях, свести к единому принципу, его интеллектуальная радость была бы несравнима ни с чем. Это страстное стремление к единству, к абсолюту показывает самый существенный импульс человеческой драмы.

Стремление человека к абсолюту вечно остается неосуществимым. Ибо, хотя первый шаг ума состоит в различении истины и заблуждения, человек убеждается в том, что истина ему недоступна. Что я знаю? -- спрашивает Камю. И отвечает: «Я чувствую биение своего сердца и заключаю, что оно существует. Я осознаю вещи окружающего меня мира, и я заключаю, что он существует. На этом заканчивается мое знание. Все остальное -- это конструирование. Даже мое собственное сердце навсегда остается неопределимым. Между достоверностью моего существования и тем содержанием, которым я хочу наполнить эту уверенность, существует пропасть, которую мне никогда не удастся заполнить. Навсегда я останусь чужим для самого себя.

Так же, полагает Камю, обстоит дело с окружающим миром. Я чувствую запах травы и вижу звезды и не могу отрицать существование этого мира. Но никакое знание на земле не может дать мне уверенности в том, что этот мир мой. Я охотно верю в описания явлений, которые дает наука. Но в конце концов мне говорят, что вся удивительная и красочная вселенная сводится к атомам, а атомы к электронам. Мне рассказывают о невидимых планетарных системах, в которых электроны вра-щаются вокруг ядра, т.е. объясняют мир посредством образа. Я начинаю понимать, что дело свелось к поэзии. Иначе говоря, я никогда ничего не узнаю. Эти мягкие линии холмов, этот вечер, опускающийся на мое потревоженное сердце, могут на-учить меня гораздо большему. Я осознаю, что с помощью науки я могу схватить феномены и перечислить их, но я никогда не смогу понять их. Так и разум со своей стороны говорит мне, что этот мир абсурден.

Однако в чем же состоит суть абсурда? Только ли миру -- если его понимать как не зависящую от человека реальность -- принадлежит это качество? Вовсе нет! «Я говорил, что мир абсурден, но это сказано чересчур поспешно. Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно столкновение меж-ду иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов которого отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд равно зависит и от человека, и от мира... Абсурд рождается в этом столкновении между призванием человека и неразумным

молчанием мира... Иррациональность, человеческая ностальгия и порожденный их встречей абсурд -- вот три персонажа драмы...»

Камю исследует в « Мифе о Сизифе» два неправомерных вывода из констатации абсурда. Первый из них -- самоубийство, второй -- философское самоубийство. Если для абсурда необходимы человек и мир, то исчезновение одного из этих полю-сов означает и прекращение абсурда. Абсурд есть первая очевидность для ясно мыс-лящего ума. Самоубийство представляет собой затмение ясности, примирение с абсурдом, его ликвидацию. Такое же бегство от абсурда представляет собой «фило-софское самоубийство» -- скачок через стены абсурда. В первом случае истреблен тот, кто вопрошает, во втором -- на место ясности приходят иллюзии, желаемое при-нимается за действительное, миру приписываются человеческие черты -- разум, любовь, милосердие и т.п. Очевидная бессмыслица трансформируется в замаскиро-ванную, человек примиряется со своим уделом.

Религиозную веру Камю считает замутнением ясности видения и неоправдан-ным скачком, примиряющим человека с бессмыслицей существования. Христиан-ство примиряет со страданиями и смертью («смерть, где жало твое»), но все дока-зательства существования трансцендентного порядка сомнительны. Унаследовав от картезианства идеал ясности и отчетливости мышления, Камю отвергает онтологи-ческий аргумент -- из наличия у нас идеи Бога нам не вывести его существования. «У абсурда куда больше общего со здравым смыслом, -- писал Камю в 1943 г. -- абсурд связан с ностальгией, тоской по потерянному раю. Без нее нет и абсурда, из наличия этой ностальгии нам не вывести самого потерянного рая». Требование яс-ности видения означает честность пред самим собой, отсутствие всяких уловок, отказ от примирения, верность непосредственному опыту, в который нельзя ничего приносить сверх данного.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5